Улла опаздывает на последний вздох светлоголового юноши — обрывает песнь, сидит молча в стремительно наступающей темноте еще немного, после открывает мутные рыбьи глаза и вздыхает. Жаберная бахрома на шее и ребрах трепетно подрагивает и тут же слипается.

Тело пирата она отдает бездне, раскрывая его как раковину с драгоценным моллюском внутри. Завороженно наблюдает, как пират опускается все ниже в спокойных водах, с умиротворенной радостью представляет, как довольны будут ее даром глубинные твари.

Слишком устала, чтобы гадать, получилось ли задуманное, слишком реально все оказалось, чтобы мыслями возвращаться к этой встрече — будет больно. Отголосок его прикосновений призрачно жжется.
Так или иначе, прибытия брата придется ждать долго, а если не удалось, что же, у пирата осталось множество товарищей.

Луна меняется ночь от ночи, а жизнь остается прежней, с обыкновенной рутиной, которую Улла придумала себе сама. Идут дни и недели, и по опыту где-то в этот период грот морской ведьмы как раз должен навестить очередной влюбленный дурак, желающий за скудные сокровища заворожить горячо любимую прелестницу. И действительно, в одно туманное утро прибывает лодка с уставшим от поисков ведьмы, осунувшимся пареньком. Только хочет он отнюдь не любви, а власти, хочет смерти старшего брата, наследника всего семейного состояния и авторитета, и ведьма сразу же решает, что нет, ничего он от нее не получит, этот дурак, не ведающий своего счастья. Для порядка Улла решает спеть братоубийце последнюю в его жизни песню, но что-то… что-то идет не так.

Что-то тянет ее невидимой нитью прочь из-под каменных сводов, отвлекает, сбивает с ритма, и дурак, поняв, что не добьется желаемого простыми уговорами, вынимает из ножен сверкающий меч.

Братоубийцу Улла ломает, обвив хвостом с колен и до плеч, а корабль со свитой выгоняет бурей со своей территории. Глубинные твари в очередной раз довольны подношению, только теперь это не вызывает ни капли радости.

Нить тянет сильнее с каждым днем

Ощущение это ужасно тревожит, вынуждает бояться, не захворала ли Улла впервые за пять сотен лет, беспокойный разум почти трещит по швам от этих мыслей, таких глупых и таких чуждых, будто она вообще способна чем-то заболеть и помереть, и продолжается это ужасно, ужасно долго, и тянет еще сильнее, почти вырывает сердце с корнем.
Пока ее не озаряет.

Брат держит к ней путь.
   И чем он ближе, тем больнее.
              Невыносимо

Жуткий смех разбивается о высокие своды, скачет туда и сюда, разносится по безлюдной округе, пока Улла разрушает свой дом в поисках секирна, за ненадобностью отложенного и забытого где-то в грудах добытого человеческого добра. Все это, пять сотен лет бережно собираемое, ей боле не нужно, просто мусор. Хотя пару особо выдающихся блестящих камений она откладывает в сторонку, чтобы потом инкрустировать ими рукоять найденного кинжала, который возьмет с собой на землю.

Нить от нее и к брату, это ведь последствия той песни! Озарение дается толикой самоуверенности, ведь как можно было такое не понять? Но Улла хранит один из секретов пристально и ревностно сколько себя помнит — она не знает границ своих возможностей. Мозг молодого пирата, его жизнь, его предсмертное дыхание протянули мост между давно разлученными, и ведь именно этого Улла хотела, когда придумывала способ.
Хотела и сделала. На что еще она способна?

Перевоплощение быстрое, мучительное, но точное до идеальности — у нее были возможности научиться. Улла не сводит глаз с кровавого месива на месте хвоста, словно впервые завороженно наблюдает за рождением ног, лоскут за лоскутом снимает серую жесткую кожу с грудины и мысленно ухмыляется розовым соскам. Через мгновение у нее выпадают рыбьи глаза, прямо вот так легко, упруго отскакивают от бедер и исчезают в песке, а Улла не прекращает петь, чтобы совсем скоро взглянуть на мир глазами, так похожими на его.
Раскрываются легкие, ветер щекочет волосы на руках, а крепкие, острые когти выпадают последними, уступая тонким, почти прозрачным ногтям, бесполезным в своей сути.

Не смыкая глаз учится и учится жить, ходить, бегать, лазать по скалам, вспоминает каково это, быть, пусть и понарошку, смертной. Не нужно брату видеть ее в момент слабости, когда колени предательски подгибаются, а пальцы не слушаются даже в таком простом действии, как потрошение рыбы. В очередной раз убеждается, какое же человеческое тело до противного хрупкое даже в ее исполнении — Улле не холодно в этих землях без своей шкуры, ей не больно ходить босиком по камню, но царапин на тонких голенях и нежных ладонях много и заживают они слишком долго, бесконечно садня от соленой воды. Морские твари боятся ее новую, длинные сухие волосы путаются.

Нить становится тросом, что тянется от гарпуна в ее сердце по темной воде за горизонт. Улла проводит ночь у самого берега, сидя на колючем камне, слепо ощупывая рукоять секирна, наспех инкрустированную драгоценностями. Единственное, что она возьмет с собой.

Ей становится очень плохо ближе к рассвету.
   И очень хорошо, когда удается рассмотреть силуэт корабля.
     Нить рвется с низким гулом.

Эхом от скал отражается песня, проносится по пляжу и водной глади, доходит и до лодки на берегу, и до судна, возвращается обратно чтобы окутать Дарклинга теплой пеленой, словно первый весенний ветер после затяжной лютой зимы. Улла стоит повыше, одетая лишь в прилипшие к коже длинные волосы цвета бездны; в руках ее кинжал, в душе ее облегчение, в глазах ее слезы. Она поет о давно потерянном доме, о подводных просторах и хороводах сильдройр, о дворцах и садах, о том, как пели другие десятками пронзительных голосов, поет на почти мертвом языке…
Улла прощается. Каждый, кто слышит, чувствует это своим нутром.

Песнь смолкает, когда брат подходит на расстояние двадцати шагов. Улла сглатывает слезы, бросая на море последний, полный тоски, взгляд.

«Я не принадлежу тебе боле, а ты не принадлежишь мне.
   Но я обещаю, мы встретимся снова, по ту сторону».

— Сколько платьев ты мне привез? — Щурится она брату спустя мгновение, почти как в его сне, но теперь-то реально.

Пришла пора улыбаться.
     И Улла улыбается.